КОСТЕР ЗА ЖЕЛЕЗНЫМ ЗАНАВЕСОМ

Что мы знали о нем? Одна из печальнейших фигур отечественной живописи, герой андеграунда, гений, так и не доживший до истинного признания, - официальное до обидного немного, совсем чуть-чуть, запоздало, а истинное, может быть, и вообще еще не наступило. От его необъятной души остались только холсты - буйные, яркие, инфернальные. Да и вся жизнь его прошла в инферно, каковым стала для него советская система. Он не шел на компромиссы, позволяя себе величайшую на свете роскошь - жить так, как хочется. Его холсты и книга, изданная совсем недавно его вдовой, художницей Любовью Мирджавадовой, - это и есть наследие художника Джавада. Но разве этого мало? Кстати, этой женщине, одновременно простой и таинственной, интеллектуальной и темпераментной, прямолинейной до жесткости и очень доброй, как-то совсем не пристало слово "вдова". Есть в этом определении нечто "постфактумное", тогда как она… Нет, пожалуй, стоит сказать "они". Их воспринимаешь как-то вместе - Его и Ее. Духовная связь не оборвалась. Они по-прежнему рядом.

Каталог Джавада Мирджавадова "Интенция" и его автобиографическая вещь "Айтокуа" - единственный, но верный ключ к его жизни. Кстати, "айтокуа" в переводе с бушменского означает "двери в сокровенное". Так что рассказ о его судьбе можно дополнять его собственными словами. И начать нужно, наверное, с первой и последней фраз его "символа веры", изложения его творческого кредо, которое он назвал "Моя декларация": "На основе новейшей эстетики я преобразую реальность своих ощущений, и каждая моя картина - это не отражение мира, она сама есть МИР… Я родился на земле Абшерона, но поднялся над ней своим творчеством туда, где сталкиваются ветры с Гольфстрима и Тихого океана, с земли эскимосов и Африканского континента".

Круг первый: Баилово

Он родился в обеспеченной семье - его отец был преуспевающим меховщиком. Но семья эта была из священного рода ("в нашей деревне наш род прозвали "дяли сейидляр"), и чаша Господня не обошла ее, проливаясь через край через поколение. Дед Джавада - Миргасым был целителем, аскетом. Следующее поколение представлял отец - Мирхашум, на котором судьба отдохнула, предоставив ему возможность жить вполне земной, точнее, приземленной  жизнью. А потом был Мирджавад - воин духа…

Талант к отражению мыслей в зримых образах проявился в нем очень рано. Но в детстве он совсем не учился изобразительному искусству, во всяком случае - традиционно. Его первой "студией" стало… русско-еврейское кладбище ("Надгробные статуи - идеальные модели, в отличие от моих друзей и родственников"). Учеба как таковая началась лишь в 1941 году - в художественном училище им. А.Азимзаде. Годом позже Джавад увидит в библиотеке, в одном из списанных "изгойных" изданий, репродукцию картины Сезанна "Марди Гра" и кардинально поменяет свои взгляды на искусство: "Я ощутил все чары нового мира, созданного провансальским мастером, и принял его метод… Сезанн вводил меня в большую живопись".

Как знать, может быть, именно мир Сезанна помог юноше выжить в реальном мире, который был сплошной черной дырой для него. В 1938 году пятнадцатилетний Джавад поступил на работу в кинотеатр "Азербайджан" помощником рисовальщика афиш, через полгода сам стал рисовать афиши, а еще через год был арестован и осужден за опоздание на работу. Полугодовой срок "мотал" в Баиловской тюрьме, где в качестве принудительной повинности раскрашивал веера. Узнав о его способностях, пахан тюрьмы предложил ему делать наколки ворам в законе, предлагая в обмен еду, женщин, анашу. Джавад согласился, но плату запросил не из предложенного списка. Он выторговал условия для двух других заключенных - красивого юноши-певчего, на которого давно уже положили глаз привилегированные обитатели тюрьмы, и немощного старика, у которого регулярно отнимали хлеб: первого не трогали, второму оставляли его законную пайку.

Из всех репродукций в журналах, с которых делались наколки, бандюги почему-то предпочитали Делакруа. "Романтики, черт возьми!" - вспоминал Джавад. Сам он лишь рисовал "разметочные эскизы" для будущих операций, непосредственно же тату делали опытные в таких делах зеки. Джавад не мог мучить людей - даже по их собственной просьбе. "Интересно, жив ли кто-нибудь из тех заключенных? - размышляет сейчас Любовь Мирджавадова. - Посмотреть бы… Они ведь даже не подозревают, что носят на теле произведения такого мастера".

На войну Джавада Мирджавадова не взяли  - близорукость минус пять с половиной, однако признали годным к тяжелому физическому труду. Но он был далек "и слава Богу, от этого принудительного патриотизма". С гневом суммируя впечатления тех лет, он напишет в своем эссе: "По Туркменчайскому договору Азербайджан поделили между собой Лев с мечом и Двуглавый орел, и затем почти столетняя неволя, отутюжившая остатки непокорности… Серпом сносились головы, молотом пришибали. Танк с красной звездой не отличался от танка со свастикой".

Круг второй: Эрмитаж

В 1949-1954 гг. Мирджавадов жил в Санкт-Петербурге, создавал там модернистские инспирации произведений мастеров европейской классики. На тот период он был единственным человеком в стране, получившим постоянный доступ к запасникам новозападного искусства в Эрмитаже. "Зайдя в кабинет Михаила Илларионовича Артамонова, потребовал: "Покажите мне Сезанна, или я вас убью!". Он улыбнулся и ответил: "Зачем же убивать, мы вам все покажем". Восторженный Джавад проник в святая святых, он не столько видел картины, сколько "ощущал их, или пил, или ел, или они в меня просачивались, и я плакал".

Позже он зашел к Артамонову извиниться за свою грубость. "Он встретил меня очень радушно, сердечно, отчего я еще более смутился и спросил его: "Со мной так легко было расправиться, обмануть меня, а потом вызвать милицию, ведь я не студент художественного института и не сын высокопоставленных родителей, почему же вы не сделали так?". Он ответил: "Во всей стране это никому, никому не нужно. И вдруг врываетесь вы, как ветер, как человек с какой-то другой земли, и вам нужна только живопись, живопись, живопись, вы бы видели себя! Как можно…". Не случайно много лет спустя на вопрос знаменитейшего искусствоведа Михаила Алпатова о том, какой вуз он закончил, Мирджавадов гордо ответил: "Эрмитаж".

А вот за границу - в Мексику - его в 1965 году не выпустили. Зато жизнь преподнесла ему другой подарок - встречу с будущей женой. Он был намного старше этой юной девушки, влюбленной в философию, живопись и в него самого. "Я предвидел, что она пойдет тяжелой тропой, и молил царя той незнакомой страны, в которой я исчезну раньше нее, открыть мне способ оберегать любовь от зла и гибели…". Это не только воспоминание или размышления об очевидном, вызванном разницей в возрасте, - это пророчество. И заклинание. Через двадцать лет совместной жизни, в 1986-м, он напишет ей, своей женщине, своему другу, признание в любви: "Бог дал мне три чуда: это моя жена, живопись и Абшерон".

Круг третий: сторонники и противники

70-ые начались для Джавада Мирджавадова внешне довольно оптимистично: в 1970-м он впервые получил разрешение на участие в коллективной выставке в Союзе художников Азербайджана, а пять лет спустя был принят в Союз художников СССР. Но расслоение окружающего мира на "его" и "не его" людей к этому времени, наоборот, только усугубилось, и последующее десятилетие не станет исключением. Вот что он пишет в своем эссе о 85-м: "Тот год был ужасным, как будто со всех сторон обложили, в худфонде не было для меня работы, деньги за предыдущий заказ не оплатили, накопился долг в астрономическую для меня сумму - три тысячи рублей, и к тому же некоторые мои "почитатели" шарахались от меня, как от чумы, один из них даже перебежал на другую сторону улицы…".

Они и сейчас живы, многие из этих "почитателей". Но живы, слава Богу, и те, кто поддерживал художника-изгоя в его бунте. По странному взаимному тяготению двух муз, это были в основном писатели - Чингиз Айтматов, Олжас Сулейменов, Леонид Латынин, Анар. Первая в жизни Мирджавадова, азербайджанского гения живописи, зарубежная персональная выставка состоялась лишь в 1987 году, и то лишь усилиями Айтматова, "пробившего" ее в Центральном доме литераторов (этот же друг художника презентовал одно из его полотен приезжавшему в Москву Маркесу). Впрочем, и на родине первая "персоналка" Джавада состоялась лишь в начале того же года. Этому пророку долго, очень долго не было места в своем Отечестве…

Среди тех, с кем ему было хорошо, кто понимал его, Мирджавадов упоминает Петра Кончаловского, которому благодарен за то, что тот никогда не лгал ему в вопросах творчества и политики. Были рядом и совсем молодые еще Фархад Халилов, Расим Бабаев, Таир Салахов, Тогрул Нариманбеков. Они до конца будут стоять за него.

Были и те, кто предавал. Недаром даже в рембрандтовском "Ночном дозоре" Мирджавадов нашел свой подтекст. Он обратил внимание на фигурку девочки с петухом. Большинство, с кем он спорил об этой находке великого мастера, видели в ней только эффектный прием: яркий элемент, вносящий свежесть в ряд однообразных фигур гвардейцев. Но Джавад предполагал большее - библейский намек: "не прокричит петух и три раза…". Это - об отречении Петра от Учителя. Но от самого Джавада отрекались не только вроде бы близкие по духу люди - те же художники, например. Были и рядовые особи, совсем отношения к искусству не имеющие (но разве это оправдание для них?) - "единички", "винтики", показывающие каждый своим поведением отношение к искусству в целом. Над ним смеялись: считали, что нормальные художники ходят на этюды в центр столицы, а не в пригородные поселки, где, по мнению обывателей, ничего интересного нет. Этот момент их мировоззрения Мирджавадов воспринимал, как их нелюбовь к родной земле.

Круг четвертый: бедность и эпатаж

С Олжасом Сулейменовым Мирджавадовы встретились в гостинице "Интурист". Так началась дружба, но сама встреча вышла чете художников боком. Их заметили в той гостинице, и чуть позже, когда задыхающийся от бедности Мирджавадов обратился к замминистра культуры с заявлением о приобретении у него картины, тот не просто отказал, но и обвинил его в том, что супруга его якобы "бегает по "Интуристам" и продает картины иностранцам, на что я почти весело воскликнул: "Ух, жена, молодчина какая". Это была ложь, мы и рады были продать, но кого я знал… Чтобы зарабатывать хоть какие деньги, мне пришлось делать халтуру - плакаты с курами, баранами и бидонами молока на придорожных щитах по районам Азербайджана". Где они, те куры и бараны с советских билбордов, созданные кистью Джавада? Наверное, их было бы не менее интересно увидеть, чем его боди-арт на телах зеков…

Но забота о хлебе насущном никогда не заслоняла этому художнику то, что было главным в его жизни. Творческие работы Мирджавадов, по его собственным воспоминаниям, писал не только на холстах или картоне - шли в ход клеенка, старые матрасы и рубашки. Материала не хватало. И тем не менее супруги мирно делили между собой скудные материальные ресурсы, как, впрочем, и гораздо более щедрые - просто немереные! - ресурсы духовные. Однажды Любовь начала писать работу на картоне, и это оказался последний картон в доме. Нового купить было не на что… Увидев, что муж мается, обуреваемый желанием творить, она отдала ему расчерченную основу и предложила работать прямо по намеченной ею поверхности - я, мол, еще и не начала. Джавад принял картон, но написал свою работу "Овдан" на оборотной стороне. Любовь Мирджавадова вспоминает, что много позже ей принесли эту картину ее теперешние владельцы - хотели удостовериться в подлинности авторства (там не имелось подписи). Увидев ее обратную сторону и узнав зачаток своей работы ("меня всю как током ударило!"), она сказала владельцам, что "они имеют не только картину Джавада, но и свидетельство его профессиональной этики"…

Круг пятый: за пределы клетки

"Сколько раз я с отчаяньем думал об отъезде из империи лжи и насилия…" Но так ли это было искренне? Скорее вопль отчаяния - ведь родину он любил и чувствовал как немногие. В его жилах звенели строки Насими и сиял купол Суфи Гамида. А его шпыняли в кабинетах замминистров и в абшеронских поселках, его холсты сжигали в мастерских художники (было и такое!) и безжалостно рвали пополам неосторожные рабочие на развеске экспозиции. Он любил огромные форматы, многометровые, и не умещался в современность так же, как его холсты - в тесные квартиры хрущоб.

Ему говорили: "У нас много таких талантов", он отвечал: "Много картошки в огороде бывает, еще лет двести пройдет, пока такой, как я, родится…". Ему советовали быть гибким, а он парировал: "Тут все и без того "гибкие", даже слишком, не страна, а какой-то гимнастический зал". Его картины кляли за инфернальность - мол, все "с какими-то уродами да дьяволами" (правда глаза колола?), сотрудники Минкультуры в 1986 году шарахнулись от его гигантской картины-исповеди "Хумай", а он ехидно предрекал: "Да, позже безусловно придут господа "когда уже можно" и станут кривляться "авангардиками", надерганными от Ван Гога до Поллака".

Персональные выставки Джавада в Баку проходили без афиш, от его полотен отказывались отечественные музеи... В 1987-м, когда по стране пронесся ветерок свободы и еще никто не знал, в какую страшную бурю он выльется, пласты непонимания в жизни Мирджавадова дали трещину - мятежный живописец вдруг был избран в правление Союза художников, о нем сняли документальный фильм "Это - Джавад" по сценарию Анара, опубликовали репродукции его полотен в журнале "Гобустан", а годом спустя присвоили звание заслуженного деятеля искусств республики. В 1988 году Джавада Мирджавадова впервые пригласили к участию в совместной выставке за рубежом. Тогда в Японию поехали его полотна, сам же он впервые вырвался за границу (это была Дания) лишь в 1989-м.

В 1991 году выставку Мирджавадова в Москве, в Центральном доме художника (ЦДХ), открывали практически при пустом зале. Опять не вписался в свое время? Да, в какой-то степени: весы истории качнулись в другую сторону, и это был день путча - на ЦДХ нацелились дула пушек. Но друзья были рядом. Правда, все это основательно запоздало в его жизни. Он уже был болен, великий художник после инфаркта в 1983-м пренебрег советами врачей временно отказаться от творчества и взялся сразу за 15 огромных холстов. Этот цикл он назвал "Диалог со смертью". Ответ костлявой собеседницы оказался неслышным и подлым, с оттягом. Джавад опишет его так: "Недуг сверлил в моем мозгу невидимые дырочки". Атрофия мозга.

Свои последние три холста Джавад Мирджавадов написал в 1990 году в Вене, в отеле "Бетховен". Он любил Бетховена и радовался совпадению - названию гостиницы… Двигаться он уже почти не мог. 24 июня 1992 года он умер в поезде "Копенгаген - Москва". А круги адские, что он проходил при жизни, и сейчас еще не завершены. И поныне в разговорах о нем кто-то отплевывается, кто-то отмалчивается, кто-то лжет. А в квартирке, где живет Любовь Мирджавадова, все сохранено, как было при нем. Художественные альбомы. Стены с цитатами великих, нацарапанными его рукой. Ковры. Он, правда, их не жаловал, как и любой признак мещанской сытости, но в последние годы болезнь заставляла его мучительно реагировать на шумы, вот и пришлось застелить пол сплошняком. На коврах холсты - Его и Ее. Звуковой иллюстрацией к этой картинке притаился в новом, посмертном каталоге Джавада Мирджавадова фрагмент оды "Джаваднаме" Вильяма Мейланда, написанной в 1981 году.

Он не пишет, он лепит краской,

Ему тесно на поле холста.

С ним свиданье, как будто встряска

Недр, где плавится красота!

…Кто-то мается мукой праздной,

Кто-то жирный заказ отхватил…

Мирджавад, краской пол изгваздав,

Знай работает, что было сил.

Кобыстан, словно формула тайны,

Ритмы гор, вензеля ковров -

Все сошлось на холсте не случайно.

В красках - отсветы дальних миров…

Любовь Мирджавадова приподнимает край ковра, и я вижу пол… Точнее, я не вижу пола. Там только густо положенные мазки краски, как на огромной палитре. И они не менее ценны, чем холсты. Те - памятник таланту, эти - памятник трудолюбию, преданности своему внутреннему миру, идеалам, которые не смогли поколебать никакие жизненные штормы. Это тоже его, Джавада, декларация.