СВОЙ СРЕДИ СВОИХ

Российский писатель Афанасий Мамедов родился и вырос в Баку, но в середине 80-х перебрался в Москву. Он не только автор целого ряда художественных произведений, но также журналист и литературный критик. С 2007 по 2016 год - выпускающий журнала «Лехаим». В 2016-2022 годах вел авторскую рубрику «Зеленая лампа» на портале книжного интернет-магазина «Лабиринт». Член Союза писателей Москвы, Российского ПЕН-Центра (до 2018 года), финалист многих различных литературных премий. Публикуется в журналах «Дружба народов», «Октябрь», «Знамя», «Новый мир» и др.

Проза Мамедова - это долгое прощание с империей, с ее вчерашними жителями, представленными писателем не в гротескно-комическом карикатурном ключе застывших стереотипов, а через живое страдание, немыслимое перевертывание социальных ролей и различные способы приспосабливания к новой жизни. Большинство героев произведений Афанасия Мамедова - это его слабо закамуфлированное альтер эго. В этом году известный бакинец вошел в российскую делегацию на IX Бакинской международной книжной ярмарке. Два его романа - «Фрау Шрам» и «Пароход «Бабелон» - переведены на азербайджанский язык и напрямую связаны с Баку.

-  Что за «зверь» такой ностальгия?

-  Весьма и весьма серьезный «зверь», избавиться от которого невозможно, да и не нужно. Ностальгия - как хроническое заболевание, к ней следует привыкнуть, научиться жить каждый день с полной выкладкой. Она не должна нам мешать. Ностальгия, быть может, одна из главных составляющих человеческой судьбы, фатума. Не говоря уже о судьбе художника, для которого ностальгия - это не только locus - точка в пространстве, к которой привязан человек судьбою, это еще и его исходная позиция, начало начал. Мы не зря грустим и тоскуем по детству, по юности, нам равно необходимы как отсчет от чего-то, так и отчет о чем-то, нам необходима соразмерность бытия. Мы хотим определить, насколько удалены от того города, в котором родились, из которого уехали и по которому грустим… Но в точности так же, как мы оказываемся зараженными светлой грустью по родному дому, мы испытываем тоску и по первой любви, которая у нас не сложилась.  А если даже и сложилась, то оказывается, что ты любил человека, который через четверть века не очень-то похож на себя самого, хотя вроде бы каждое утро просыпается с тобою вместе, ставит перед тобою заветную чашечку дымящегося кофе. И к переменам такого свойства тоже ведь надо привыкнуть. С одной стороны, мои слова могут показаться абсолютной банальностью, с другой - фактом, не учитывать который опасно для жизни: жить без перемен мы не можем, а едва изменившись, начинаем грустить. Ностальгия задает нам определенную ноту, определенный строй бытования на годы вперед. Она часть нашего облика, портрета. Все, что от нас требуется, - не бояться ее, а существовать на волне светлой грусти, в ее потоке…

-  То есть в какой-то степени вы сами приспособились к ностальгии, адаптировали ее под свое творчество и нам советуете поступить так же?

-  Можно и так сказать. Только я никого за собою не зову. Хотя бы потому, что далеко не все живут искусством, не все потребляют искусство. Кому-то для настроения хватает хорошей погоды. Кому-то -  веника в углу. Для художника же искусство - своего рода таблетки, помогающие существовать, видеть жизнь в определенном ракурсе, близком для души и выстраивания своей реальности. А быть может, нам все это только мерещится, и не более того. Такое тоже не исключено. Говорят же буддисты, что вся наша жизнь - сон, иллюзия, обман.

-  В вашем творчестве место рождения играет немаловажную роль. При этом, несмотря на частые флешбэки, произведения ваши за редким исключением остаются направленными в будущее. Как это работает? Это что, такой авторский прием?

- Место рождения и творчество имеют прямую связь. Если хотите, причинно-следственную. А ей подчинены абсолютно все, не только художники. Соизмеряя разные этапы нашей жизни, мы можем высчитать наше будущее, естественно, с определенной долей погрешности. Если к тому же еще предположить, что наша жизнь течет в разных направлениях с одинаковой скоростью, а у господ физиков есть и такая головокружительная теория, то прошлое и будущее меняются местами по усмотрению видящего. Возможно, поэтому у нас, слепцов, временами создается впечатление, будто до нашего появления уже все было составлено свыше. 

- Вы сейчас о дежавю?

- И об этом тоже. Дети это чувствуют лучше, чем взрослые. И это, в отличие от взрослых, их не подавляет. А что же касается творческого взгляда на ностальгию, мне кажется, что его наличие - обязательное свойство художника. Быть может, поэтому в моей прозе прошлое доминирует. Почти все герои живут в прошедшем времени. Я не знаю, понимал ли я раньше природу грусти, но дело в том, что я всегда ориентировался на белоэмигрантскую литературу. Литературу больших человеческих потерь и цивилизационных утрат. Она, похоже, всегда нравилась мне, в частности, один из ярчайших ее представителей - Владимир Набоков/Сирин. 

-  Думаю, такое личностное восприятие говорит о том, что каждый из прочитавших любое произведение «слышит» в нем что-то свое, созвучное именно ему. Так рождается индивидуальный выбор… С вами происходит то же самое?

-  До известной степени. Мне кажется, у Сирина очень много той грусти, которую я так искал в ранней юности. Которую обнаружил позже в Москве. У каждого писателя свой «грустный мотив». Каждый писатель делает все то же самое, что делали до него и будут делать после него, а «подсветка» выходит всегда другая. И это не зависит от темы. Так, у Бунина, к примеру, на тему ранней и последней любви одно освещение, один ракурс, а у Набокова практически на ту же тему свет выставлен совершенно иначе. Следовательно, и игра теней будет иной. 

- Малая форма - рассказ, о которой вы сейчас упомянули, это лишь литературная форма и не более того?  

- Интересный вопрос… И чтобы обезопасить себя, хочется ответить, что это именно так, но на самом деле - не так. Предвижу ваш следующий вопрос. Мне кажется, тут дело не в объеме, не в размере шкатулочки, в которую можно уложить целиком всю тему. Хотя бы потому, что темы писателями никогда до конца не раскрываются. Дело тут в поэзии, в ритме, в музыкальном строе. У некоторых писателей рассказы больше, чем повести и романы. У меня тоже, как мне кажется, есть рассказы, которые больше, чем мои романы. Они поэтичны. Они мифичны. В них меньше претензии. 

- Да, некоторые ваши произведения звучат вполне поэтично…

- Я мог бы заявить, что начинал как поэт, но, наверное, соврал бы тогда. Я сразу осознал отсутствие поэтического дара в чистом виде, хотя на первом курсе Литературного института (им. М.Горького) учился на семинаре Евгения Михайловича Винокурова, который как-то по окончании учебного года сказал мне: «Мамедов, если ты не будешь писать в рифму, я тебя попрошу покинуть мой семинар». Мне кажется, я правильно истолковал предупреждение мэтра и перешел на семинар прозы к Юрию Владимировичу Томашевскому. А перейдя, делал все, чтобы в моей прозе сохранилась поэзия. 

- Как воспринял ваш переход новый мастер, вы сразу влились в семинар?

- Меня приняли сразу, но с осторожностью. В Литинституте совсем не поощрялись переходы от одного мастера к другому. В выстраивании взаимоотношений между мастерами и студентом виделась некая сакральность. Но я благодарен судьбе и, как мне кажется, поэзия присутствует в моей прозе в другом каком-то качестве измерения. 

- Что же делает рассказ, новеллу уникальными?

- Дыхание. Теплое дыхание. Музыкальный строй. Неповторимый музыкальный строй. После, наверное, образы. Переплет, в который они попадают. И как это происходит, объяснить трудно. А роман - совсем другое… Роман - это человеческий поступок. Это написание картины маслом. Когда можно делать несколько вариантов, исправлять, по-новому грунтовать… Когда заканчиваешь роман, то заканчиваешь его уже другим человеком. Не изменившимся до основ - но человеком с новым приобретенным опытом.

- Словно пережив изложенное в нем?

- Именно! Это фактически уже другая жизнь. И сам ты другой. Это как если у тебя появился еще один язык. Словно ты говорил по-русски и вдруг начал говорить и читать на английском языке. Думаю, есть примеры взросления души более подходящие. Наверное, изотерического свойства.  Углубляться в которые в формате одной беседы совершенно не стоит.

- Кстати, к замечанию о языках… На мой взгляд, перевод произведения на другой язык придает тому иное звучание. Ваши произведения «пережили» практику перевода. Что в этом случае происходит с вами? С вашими произведениями? Что теряется или приобретается?

- Мне трудно ответить на ваш вопрос, поскольку меня очень долго числили в непереводимых авторах, а потом вдруг за год перевели два моих романа на азербайджанский язык. Я имею в виду «Пароход «Бабелон» и «Фрау Шрам».

Должен сказать, что когда я написал «Пароход «Бабелон», моя жизнь начала меняться вместе со мной. И происходило это стремительно. Но так бывает далеко не всегда. Когда я написал «Фрау Шрам», тоже поначалу открылись какие-то «ворота», но они очень быстро захлопнулись. «Пароход «Бабелон» опубликовали через три месяца после того, как я отнес его в редакцию, а уже через полгода начались поездки, связанные с романом. Началась какая-то жизнь вокруг него. За что я, конечно, признателен этому роману. Вот пример того, что изменился не только автор, но и происходящее вокруг его произведения. Я, правда, еще не привык к тому, что мои два романа обрели азербайджанское звучание, но могу сказать, что бесконечно этому рад.

- Своего рода, как у нас говорят, qismət (судьба)?

- Думаю, что именно так. «Пароход «Бабелон» - точно qismət! Если бы речь шла о «Фрау Шрам»… В этой книге «зашита» судьба дедушки, судьба моей бабушки Сары, судьба бакинского еврейства. И вообще старого Баку. Все сплелось в косичку…

- Баку времен действия вашего романа, Баку вашей юности и Баку сегодняшний - это три разных города? Что их, на ваш взгляд писателя-творца, объединяет, и наоборот?  

- Что разъединяет, пожалуй, с ходу не отвечу. Объединяющим же фактором для меня остается связь с прошлым: три города, несомненно, связаны меж собою. И не только улицами и домами, еще чем-то, что можно назвать вертикальным, небесным... Но при всем этом я не нахожу того Города, о котором пишу, который держит меня на плаву и поныне. И это тоже интересный момент, требующий осмысления. Когда я оказался в Москве, одной из моих сверхзадач было сохранение памяти о Баку последней четверти ХХ века. Я чувствовал себя буквально летописцем, чувствовал тогда, что мой Город (Баку) стремительно погружается в пучину прошлого, хотя еще были живы близкие и дорогие мне люди. «Фрау Шрам» - роман-ностальгия, роман-блюз по старому Баку, Городу, который вот-вот исчезнет. 

- Но может ли «место» исчезнуть вместе с Городом? 

- Я думал об этом в самолете, подлетая к Баку: «Вот если город исчезает, остается же «пульсация места»?». Я видел много исчезнувших городов. Видел руины Карфагена, римский Форум, был в Эфесе. Однозначно - пульсация какая-то остается. Какая-то незаконченность. Даже в камнях этих развалин. Но что касается Баку… Нет-нет, он жив, просто поменялась частота существования. Мой Город совершил переход в иное измерение. 

- Это если о духовной составляющей, а в реальности?

 - В реальности я могу заплутать в новых районах Баку. Для меня Баку - это центр. Теперь я понимаю, что испытывали москвичи, когда сносили целыми районами старую Москву. Я это знаю. Но случаются и прорывы, случается там связь, о которой я говорил выше. Однажды я очутился на Beş mərtəbə и вспомнил, как мы детворой шли в кинотеатры Vətən, Nizami, Azərbaycan и другие. Шли через автобусный и трамвайный круг - там у них была конечная. Оглянулся, а на их месте автострада! Я тогда будто в лесу потерялся.

- Но все эти перемены не отменяют того, что Баку - ваш родной город?

- Нет, конечно! Сегодня я чувствую себя судьбою связанным с тремя странами: это Азербайджан - Баку, Россия - Москва, Израиль - Тель-Авив, Хайфа, Иерусалим… Кстати, в последнем очень тяжело жить. Там каждый угол - история. Причем незавершенная. А вот Тель-Авив уже напряженный динамичный мегаполис, и Хайфа, которая очень близка бакинцам, - тоже. Вот эту тройственную связь я глубоко чувствую. Это мой «узор» жизни.

- Когда возникает та первая пауза, прежде чем появится первое слово?

- Вопрос, скорее, о психологии творчества. У всех такое происходит по-разному. Но для меня, наверное, самое главное - первый абзац и последняя строчка. Все, что будет между ними, я «наколочу». Если уже есть что-то, имею в виду малую форму, то будет ВСЕ! Потому что первый абзац задает тон. Он задает «температуру» вещи. Это возможность оказаться перед «дверьми». А концовка произведения - это вот та самая грусть-ностальгия. Она имеет самые разные обличья… Но ты всегда как будто через что-то перешагиваешь. Оказываешься у двери. И потом вдруг осознаешь, что дверь врезана не в стену, стен вообще нет. Стена тебе только казалась. И тут все начинается. Кто-то выстраивает сюжет, для кого-то это общая формула вещи. Кто-то рисует переходы, артерии романа. Это чем-то напоминает леонардовские кодексы. У меня по-разному складывается. Что касается «Парохода «Бабелон», я откладывал-откладывал, а потом внутри меня словно стали прорастать голоса персонажей. Этот признак странного душевного состояния - залог успеха вещи. А потом, когда «голоса» стихли, вещь начала «обрастать», как говорили у нас в Литинституте, «мясом». Потом ушел из жизни брат моего дедушки Афанасия Иосиф Милькин, и его вдова подарила мне его автобиографическую книгу, в которой я обнаружил новеллу «Подарок комиссару». Она мне показалась написанной в борхесовском ключе. В ней были такие слова: «Как известно, на войне случаются порою истории, которые просто так не выдумаешь». Они захватили меня и стали ключом к роману. Появились ясновельможный польский пан, имение, конный полк… Я это все увидел своими глазами. Появилась и первая строчка: «Точно со слов чужих, с надеждою последней незрячей стукнул в щели между небом и землею выстрел, и сразу же все стихло, и бестревожно стало вокруг». К слову, строчка эта потом переехала на семьдесят третью страницу. 

- Современного читателя словно перестали учить пользоваться правильным грамотным языком.  Глубокому его пониманию. Чему способствует литературщина, заполнившая литературное пространство, особенно на цифровых платформах? 

- Это так и не так одновременно. Да, современный русский язык теряет объем и глубину, но теряет он его не просто так, а потому что современный человек находится на пороге больших перемен: ему надо сохранить старый язык и подготовить новый, созвучный времени. Поскольку в мире царит сейчас полный бедлам, рассчитывать на объемный и стройный язык не приходится, разве что поддерживать старый с помощью чтения книг.  

- Все чаще утверждают, что у нынешнего человека «клиповое мышление».

- Клиповое мышление - не окончательный приговор современному человеку. Клиповое сознание лечится подлинными образцами литературы, черно-белым кино, например, 60-х годов прошлого века. Тут речь идет о преодолении себя, о желании постоянно расти. 

- Возможно ли настоящему писателю и себя сохранить, и подыграть    современному читателю, чья способность усваивать сложные вещи сегодня под большим вопросом?

- В моей жизни часто случались удивительные встречи с удивительными людьми. Помнится, приехал в Москву Марио Ваграс Льоса. Живой классик латиноамериканской литературы, друг Картасара, Маркеса, Фуэнтеса. Можно сказать, человек-легенда. Я решил, что просто не имею права не встретиться с ним. Мне просто необходимо было услышать, что он скажет. Я ждал от него слов, которые могли бы стать «передачей» мне. Я еще не понял тогда, что сама встреча с ним уже была «советом учителя». Благородная седина, сверкающая черная обувь, элегантные вельветовые брюки и яркий свитер… А с какой офицерской выправкой он держался!.. Как говорил!.. Казалось, он весь светится миром латиноамериканской литературы, но при этом ни одного заветного слова, ничего, что могло бы служить мне девизом, аффирмацией. И все-таки это случилось. Кто-то из зала задал мэтру вопрос, ответ на который стал для меня напутственным словом. И быть может, они станут в какой-то мере ответом и на ваш вопрос. Льоса сказал, что сегодня большинство писателей пишут так, чтобы их роман было легче переводить или снимать фильм по нему, тогда как у писателя есть только одно условие - написать роман таким, каким он ему явился однажды. Это были те самые слова, которые я ждал от него, которые услышал с другого берега. Так я и стараюсь писать…