ПОСВЯЩЕНИЕ МСТИСЛАВУ РОСТРОПОВИЧУ

В эту страшную весть поверить невозможно. Ни изнуряющая болезнь, ни то, как он выглядел на своем недавнем 80-летнем юбилее, не могли с этой мыслью примирить. Знали, что смертельно болен, но не верили. Видели, что… Но - не верили глазам своим, потому что Маэстро умел удивлять. И возрождаться… Он ведь умел возрождаться и начинать все сначала. Как это случилось с ним, например, в 47 лет, в горьком изгнании…

Он ставил спектакли в лучших оперных театрах мира, проводил крупномасштабную вакцинацию, создавал музей Шостаковича, организовывал и возглавлял фестивали и конкурсы, в том числе из произведений азербайджанских композиторов…

Он сопереживал всему и всем, умел оказаться на самом эпохальном срезе истории. Играл на обломках Берлинской стены Баха (по словам жены, "увидел, как рушат стену, - ну и поехал"), буквально рисковал жизнью в дни путча в России, проведя  в осаде все три дня, - не зря ведь позже победу над путчем назовут "революцией с лицом Ростроповича". Летел без визы, без виолончели, готовясь к тому, что его убьют. "Гале письмо прощальное написал: "Извини, я знаю, что ты уж меня больше не увидишь" - и положил на кровать"... А еще он умел дружить - с "неблагонадежными", с теми, кто сегодня не в чести: именно он открыл двери опальному Солженицыну. "Дружбой высокой пробы" назовут дружбу между Солженицыным и Ростроповичем.

Со своей виолончелью он высаживается в Арктике и сибирской деревушке, дает сумасшедшие концерты на целине… Он всегда поступал так, будто может не успеть. И  боялся делать остановку. "Человек с мотором внутри", - говорили  о нем. И не было в том преувеличения: до 200 концертов в сезон - такое не удавалось никому! И если ему нравилась публика, он мог сказать: "А давайте я вам еще поиграю" - и играл еще один концерт! После общения с Ростроповичем многие за рубежом изменили свое отношение к СССР…

Талантливый музыкант не так уж и часто оказывается неординарным человеком. Никогда мне не забыть нашу с ним встречу, когда Маэстро приехал проводить фестиваль Шостаковича в Баку. Он и тогда неважно выглядел, сердце, помню, сжалось при виде не того, что ожидалось увидеть. Он был очень бледен и все пил чай без ничего из крохотного армуды - совсем светлый, время от времени прося ему долить потеплее. "Больше мне пока ничего не разрешают", - с виноватой улыбкой сказал он мне и все радовался: "Надо же, как повезло, чтоб и журналист, и музыкант. Такое не часто бывает. Поговорим на славу!". Это было не интервью вовсе, а болтовня двух бакинцев. Свой, родной, будто сто лет знакомый… Казалось, дотронься до него, и на тебя посыплется, нет, обрушится  эпоха - Чаплин и  Хемингуэй, Прокофьев и Пикассо… А еще Сальвадор Дали с Марком Шагалом, писавшие его портреты… И при всем при этом - никакого корифейства. Ну не было между нами той, соответствующей его статусу, непроницаемой перегородки!

…А потом было интервью, опубликованное в местной прессе в тот же день, - получасовая беседа с Ростроповичем вылилась в симпатично поданную публикацию. 

А потом - потом был один из самых счастливых дней в моей жизни. Когда я, размахивая огромной - в страницу - статьей, ворвалась в кабинет директора филармонии к нему, к Маэстро. До начала его выхода на сцену оставалось минут семь. Знала, что святотатствую, знала, что ну нельзя беспокоить перед самым концертом: это момент наивысшей концентрации и нарушить сейчас его покой - почти грех! Ставшие круглыми глаза секретарши: "Вы ведь не сделаете этого?!". Каюсь…

Он сидел за столом в дальнем конце мягко освещенного зала, что-то черкая в лежащей перед ним партитуре. Непривычно белое одеяние, восковое лицо, кроткий, всех простивший на своем веку взгляд… 

Свечение… Господи, кого он мне напоминал? Сходство было таким, что я отпрянула, не решаясь переступить порог кабинета. Позже поняла, что не ошиблась, - Папу римского Иоанна Павла II. Он увидел меня. Папы римского больше не было. А была радость по-мальчишечьи - за обоих. И, казалось, мне был он рад больше, чем той статье…

Через 10 минут он вышел - весь парадный - на сцену. Предстоял штурм Девятой симфонии Шостаковича. "Художнику так же необходимо поощрение, как канифоль - смычку". Может, они и правы, немцы, изобретшие этот афоризм. Хотя слово "поощрение" в данном случае… Смешно. И обидно. А ведь так хотелось стать хоть запятушкой в его биографии… 

Говорят, Маэстро плакал в самолете, читая мое еще не опубликованное "Посвящение". Всего несколько листочков… Франгиз Ализаде рассказала, она и передала ему статью.

Он был после недавней операции, в тот свой незабываемый приезд в Баку по случаю юбилейных торжеств, посвященных Д.Д.Шостаковичу. "Мне очень надо провести фестиваль здесь, в Баку, как я обещал Шостаковичу. А потом уже во всем мире. Но начаться он должен  здесь… Я обязан…" Он торопился успеть - как долги раздавал… И ушел без долгов. Он оставил нас - с бессрочным долгом. И бессрочным покаянием.

Он ездил на встречу с детьми Беслана, навещал наши палаточные городки беженцев - все мы помним эти страшные кадры, запечатлевшие плачущего Маэстро при виде, что открылся его взору… Бездна скорби и несправедливости! Что же тянуло благополучного и обласканного миром Маэстро к жизненной драме в ее наиболее пронзительном проявлении?

Он любил приезжать в Баку. По поводу и без. "Я приехал в Баку, на свою любимую родину. Я счастлив вновь быть на этой земле" - так начинал Ростропович свой визит к нам. Он принимал участие в Дне музыки 18 сентября. Привозил вакцину для азербайджанских ребятишек. И радовался: "Нынешний повод визита - мы провели вакцинацию 750 тысяч детей, я счастлив, что смог таким образом выразить мою любовь и благодарность замечательной стране - Азербайджану". Да, поводы всегда находились, как находилось и время в ставшем притчей во языцех гастрольном графике "Неистового Славы". 

А еще были проводы грустные. Все мы помним сыгранную им "Сарабанду" из сюиты №2 И.Баха. Исполнение, посвященное памяти его верного друга, незабвенного Гейдара Алиева, человека, который, как он сказал мне, "вернул мне родину"…

Я люблю приходить в Музей Ростроповичей, что на бывшей Колодезной. В прохладе комнат бродит-витает особенная - зримая - память. Так и "вижу" мальчика с пытливыми глазами, "слышу" не очень складные виолончельные звуки под неуверенной ручкой…

"В руках Ростроповича музыка становится моральной силой, а каждый концерт - трансцендентным событием" - так писала о нем "Чикаго трибюн". И, несмотря на успешность, никакого пафоса в отношении себя. Гениальность - это трагическая сторона таланта. Он это познал с лихвой. И - ну не было в нем затравленности или вымученности. Он очень любил шутку, сам говорил мне, что любит придумывать эти самые анекдоты, блоки анекдотов и побасенок о музыкантах, которые вкупе с неиссякаемым озорством их рассказчика-лицедея забыть будет уже невозможно. Шутник и балагур. И смерть его воспринимаешь как очередную шутку Маэстро.

Он шутил и в ту нашу встречу, искал причину (и находил!) для улыбки, но была какая-то искра трагизма в его облике. И мне постепенно открывались детали совершенно иного сюжета…

"Он видел все" - мало про кого можно с уверенностью сказать такое. Сбылись ли его мечты? Утвердительный ответ напрашивается сам собой, однако… У великих они другие - критерии. В том числе и мечта другая, не чета той, что угнездилась в нашем, обывательском понимании. Чего-то ему все же не удалось. Например, вытащить рояль боготворимого им Рахманинова из озера… Рахманинов был родом из Ивановки, так вот по легенде крестьяне поместья в революционном раже схватили рояль Рахманинова и утопили в озере. "Я бы жизнь отдал, чтоб его оттуда вытащить", - как-то сказал Ростропович.

Людей, способных удивить по-настоящему, встречаешь редко. Это человек-катаклизм, искусство которого обладает невероятной, катарсической силы потенцией, - я говорю о его эмоциональной силе воздействия на людей. После встречи с такими людьми оказываешься неумолимо вовлеченным в их сферу мироощущений  и принципов, в спонтанно-стройную систему устоев и законов, им созданных. И которыми ты еще долго будешь руководствоваться после - скорее всего всю жизнь. Знаю это по себе…

Он остался в памяти истории не только своим феноменальным исполнительским мастерством, но и редкостным мужеством - уйти в расцвете славы оказывается по плечу считанным. Уйти как солисту-виолончелисту. Да, он дал свой последний концерт в Вене - буквально на пике славы. "После Вены я сказал себе: "Славка, закрывай виолончель, хватит. Я понял, что лучше я уже не сыграю никогда". Это был его последний сольный концерт…

Он многое опроверг. Например, постулат о келейном образе жизни гения. Он же жил все время на людях - без одиночества, так необходимого творцам… И вновь - удивление…

Правда, всплывают и удивления совсем другого порядка. Например: как могло случиться, что в то время как на чужбине выдвинули лозунг "Слава Америки - Ростропович!", Михаил Горбачев, даже в самый разгар перестройки, не поздравил его с 60-летием…

Его называли "пришельцем", "самоубийцей", "космическим циклоном"… Говорят, нужно умереть, чтобы эпитеты не выглядели натянутыми. Пока гений живет среди нас, трудно поверить в его гениальность. Ростропович полностью опроверг и эту истину. Заставив врагов задохнуться в котле ярости и злорадства. "Я их всех простил, - сказал он мне тогда. - И стал по-настоящему счастлив!".

А еще я помню, как горели его глаза, когда он мне рассказывал о своей первой встрече с Узеирбеком - другом и соратником отца. О своем таком далеком детстве…

Это было бесконечно интересно - слушать его многостопные монологи с их лирическими отступлениями, полными философских раздумий и сакральных изысканий, многозначных подтекстов. А еще озаряющая суровое лицо шутка - эти мгновенные перепады от шаржа к грустному, даже трагическому. И наоборот… Наверное, с высоты своих лет окидывал жизнь другими глазами: на отдалении все кажется забавным, тогда как в свое время это было настоящей трагедией… Ну а минусы ситуации, когда ты не такой, как все, - они фатальны…

Да, он знал, как мало кто, и бури судьбы, и ее натиск. Когда покидал родину в страшные годы безвременья… Его изгнали, и он ушел. В объятья мира. Став его "Гражданином"! Но то был иной уровень популярности - не тот, когда фанаты хватают за рукава и пытаются оторвать пуговицы. Он доказал, что можно завоевать мир, не прибегая к эпатажу или там фирменной экипировке. Музыка в его руках становилась Пантеоном всех искусств. Этот широкий взгляд на мир, поистине "ренессансный" охват человеческой культуры сделали Ростроповича больше, чем виолончелистом, - Учителем музыки.

Это когда концерт перестает быть концертом в нормальном понимании этого слова, а превращается в акт ритуального поклонения божеству. Не зря ведь лондонская "Таймс" назвала его "величайшим из живущих музыкантов".

Мега-чувства, мега-интеллект, мега-одаренность. Мы живем в стране исчезающих памятников. Произношу это не без боли и внутреннего сопротивления. Ростропович был, увы, одним из последних могикан современности…

Людям необходимы маяки для ориентиров. Чтобы к чему-то тянуться душой по-настоящему. Не кумиры и не божки, что перенаселили наш звездный небосклон. Много сегодня поющих, сочиняющих, пишущих, только им все как-то не удается овеять своим талантом зарубежье. Просто масштаб тут нужен - иной…

Ростропович был культовой фигурой ХХ века, одним из немногих духовных лидеров своего времени. И при этом не было в нем той грани, за которой заканчивается культурное естество и начинается имидж, потому как первое у него не кончалось, а второе, кажется, и не начиналось. Он всегда был самим собой, оставаясь равнодушным к антуражу. Не зная самолюбования, он смеялся над глупостью и высокомерием, чванливостью и гордыней, малодушием и предательством, над теми, кто слишком выпирал, стремясь доказать миру свою незаменимость. Теми, кто более знаменит, чем известен. Его искусство - это беседы с самим собой и миром, а тут, как известно, не сфальшивишь. 

Появление гения не обусловлено ни условиями, ни временем, ни средой. Это дело других структур, других сфер - просто Божий луч падает на какую-то душу…

Способен ли один человек изменить мир? Способен, если этот человек - Мстислав Ростропович…